В Хиве, в этом древнем городе, на базаре есть рыбожарка.
В большом котле кипит хлопковое масло. Повар бросает в масло рыбу и вынимает её с поджаристой золотистой корочкой.
Сначала я поел рыбы, походил по базару. Чего только тут не продают: и петухов, и виноград, и глиняные кувшины, и блюда, расписанные гончарами.
Все блюда разные. Одни светятся, как небо в полдень, синие, лазурные. У других красноватый узор, третьи — с зелёными листиками, такими, как весной распускаются на деревьях тутовника.
— Где такие блюда делают? — спросил я у гончара.
— Слушай! — говорит гончар. — Вот выйдешь с базара, пойдёшь прямо, а там спросишь, где гончары живут.
Я так и сделал. Сначала шёл прямо. По бокам улицы росли карагачи — деревья. Ствол толстый, прямой, а наверху — будто шар подстриженный. Но их никто не стриг. Это они так растут.
Дошёл до мостика через быстрый арык — ручей. Спрашиваю узбека:
— Где здесь у вас гончары живут?
— Вот, — говорит, — вдоль арыка иди по переулку, вот здесь они и живут.
Дошёл я вдоль арыка до старой мечети. Смотрю: внизу окошечко в стене. А там сидит узбек. Рукава рубашки по локоть засучены, и крутит гончарный круг, из куска глины делает большое блюдо.
Поздоровались мы с ним, я его спрашиваю:
— Можно посмотреть, как вы из глины блюдо делаете?
— Можно, заходи.
Спустился я по крутым ступенькам.
В мастерской печь стоит, разные горшочки для красок. На полке камни разноцветные. Я потом узнал, что их перетирают и краску делают для росписи посуды.
Гончар ногой гончарный круг вертит, и из большого куска глины у него то большое блюдо получается, то кувшин.
В углу большая печка жаром пышет. В печке много прогоревших углей, только чуть-чуть вспыхивает пламя.
Гончар в ведро совком всё-всё выгреб, до последнего уголька.
— Ну, — говорит, — помогай мне, подавай посуду!
Стал я ему посуду из сырой глины подавать. А он быстро стал всю посуду в печку укладывать. Много туда поместилось. Потом печку закрыл, руки вымыл в ведре с водой и говорит:
— Ну вот и всё!
— А когда раскрашивать будете? — спросил я гончара.
— Раскрашивать буду, когда вся глина затвердеет. А что ты в Хиве-то делаешь?
— Как что? Смотрю, как люди хивинские живут.
— А-а! — говорит. — Тогда пойдём ко мне.
Закрыл он свою мастерскую на большой замок, и пошли мы по переулку, где посреди журчит арык.
— Заходи, — говорит он мне, — гостем будешь.
Зашли мы за глинобитный забор. Сели на пол на толстую кошму из овечьей шерсти.
Он в ладоши хлопнул, пришла жена его. Он ей что-то по-узбекски сказал.
Принесла она на большом блюде большущую жёлтую кисть винограда, крупного и сладкого, только каждая виноградина немножко сморщена.
Потом жена узбека горячие лепёшки принесла, конфеты-подушечки и чайник с зелёным чаем.
Мы пили чай, а узбек рассказывал, что и дед его, и прадед — все были гончары. И он — гончар. Зовут его Ахмет Усто. Усто — значит мастер.
— Да здесь только мастера и живут!
Спрашиваю:
— Весна же! Откуда виноград?
— О-о! Пойдём, — сказал Ахмет.
Привёл он меня в тёмный сарай. На земляном полу большая лохань стоит с водой.
— Ну и что? — я его спрашиваю.
— Да ты не туда смотришь. Посмотри наверх!
Посмотрел я наверх, а там с потолка большие виноградные кисти свисают.
— Мы виноград с осени в сарае подвешиваем, — говорит Ахмет. — А корчагу с водой на пол ставим. Вот виноград у нас всю зиму и висит. Сколько ему нужно воды, столько он и берёт. А теперь, — говорит, — посмотри-ка на моих бойцовых баранов-качкаров.
Вышли мы во внутренний дворик, а там толстый карагач растёт. К карагачу прикованы на двух цепях два огромных барана. Лохматые, с тяжёлыми изогнутыми рогами. Никогда не видел я таких огромных баранов. Спина — как диван. Огромные они и свирепые, как львы.
Как меня увидели, загремели цепями и бросились, да только их цепи не пустили.
— Кыч-кыч! — закричал на них Ахмет...
— Ну, — говорит, — посмотрел, пойдём чай допивать.
Стали мы чай пить. Ахмет мне про баранов рассказал. Узнал я, что осенью, как урожай соберут, из Хивы, из Ургенча, со всего Хорезмского оазиса идут люди смотреть на бои качкаров. Когда бойцового качкара на цепи ведут, все во домам прячутся. А то сорвётся и насмерть может убить. Там, в поле, как увидят качкары друг друга, спускают их с цепи. Разбегаются качкары и стукаются рогами изо всех сил.
Если баран послабей, то сильный качкар ему шею набок сворачивает. Когда бараны бьются, люди кричат, спорят, подбадривают своих качкаров.
Наклонился ко мне Ахмет и говорит:
— Мои качкары — чемпионы. Вон видел, сколько рогов прибито на карагаче. Рога эти от бойцовых баранов, которых они победили.
Стал я его расспрашивать, на сколько метров бараны разбегаются, чтобы стукнуться лбами, сколько такой баран стоит...
Ахмет меня перебил:
— Тише, тише, говори шёпотом, качкары услышат.
— Почему, — спрашиваю я, — говорить шёпотом?
— Да потому, — сказал тихо Ахмет. — Они всё понимают. Как услышат про бои, совсем перестанут есть, чтобы лишнего жира не набирать, к боям будут готовиться. А сейчас только весна!
Ахмет дал мне с собой кисть сладкого винограда и большую тёплую лепёшку и сказал:
— Приходи, когда захочешь. Гостем будешь. Сразу не найдёшь, спросишь, где Ахмет Усто живёт — каждый знает.
Попрощались мы с ним. С тех пор я его не видел. И в Хиве не был. Не знаю, какая она сейчас.
Но, наверное, такая же. И бойцовые бараны-качкары в Хиве есть, и Ахмет Усто, и рыбожарка на базаре.
Только вот никак до них не доеду.
